АНДРЕЙ ЛОБАНОВ. РОЖДЕННЫЙ РЕЖИССЕРОМ

 Он появился на свет в Москве, 28 июля (10 августа) 1900-го, то есть сто двадцать лет назад. Однако для того, чтобы вспомнить о нем, наверное, не стоило ждать какой-либо официальной «круглой даты». Ведь всегда уместен разговор о настоящем художнике, каковым, без сомнения, был Лобанов. Его жизненный путь измерялся всего пятьюдесятью восемью годами (Андрея Михайловича не стало 18 февраля 1959-го), но в истории отечественного театра этот режиссер и педагог остался фигурой значительной.

     Но, как это нередко, увы, бывает, — в полной мере неоцененной. Разумеется, в основном чиновниками и критикой. Потому что коллеги Лобанова и его воспитанники в Театре рабочих ребят Бауманского района (впоследствии — Третьем Детском театре), а также студенты на режиссерском факультете ГИТИСа понимали, с какой крупной личностью они имели дело и сравнивали встречу с Андреем Михайловичем с подлинным счастьем, с «немыслимым сплошным праздником».

     И не удивительно, что уже, будучи мастерами, Георгий Товстоногов и Андрей Гончаров, Александр Дунаев и Марк Захаров, Владимир Андреев с благодарностью и волнением рассуждали о необычных, лишенных нарочитого теоретизирования, вдохновенных, подчас оказывавших гипнотическое воздействие занятиях Лобанова. И, конечно, — о новаторских режиссерских поисках Андрея Михайловича, стремившегося оставаться верным идеальной, по его мнению, формуле, которую предложила Серафима Бирман, считавшая, что «классический спектакль надо ставить, как современный, а современный, как классический».

   С произведениями классиков у Лобанова вообще были особые отношения. Перед этими авторами он не стоял «на коленях», а предпочитал «общаться» с ними, что называется, «на равных», по наблюдению того же Товстоногова, «воспринимая классику, как жизнь».

    Но, когда сегодня читаешь высказывания об Андрее Лобанове близко знавших его людей, не менее важными оказываются интеллигентность, порядочность, душевное благородство Андрея Михайловича. И — то, с каким достоинством он воспринял случившееся в 1956-ом бесцеремонное отстранение от должности руководителя Театра имени М. Н. Ермоловой, ставшее возможным из-за предательства большей части труппы, которая была недовольна отсутствием громкого успеха, сопутствовавшего спектаклям Лобанова сороковых годов. А это — «Время и семья Конвей» Дж. Б. Пристли (1940), «Бешеные деньги» А. Н. Островского (1945), «Спутники» В. Пановой (1947) ….

     На страницах выпущенного в 1980-ом под редакцией Г. Зориной сборника, посвященного Лобанову, эта болезненная тема возникает не раз. Равно как и рассказы об артистических опытах Андрея Михайловича, с которых, собственно, и начиналась его театральная биография.

    Одним из свидетелей тому был актер, режиссер Владимир Канцель (1896-1977). Очерк Владимира Семеновича, помещенный в той, давней (явно нуждающейся в переиздании) книге и содержащий помимо полезной информации о мало известном периоде творчества Лобанова еще и ряд интересных профессиональных и человеческих «штрихов» к «портрету» Андрея Михайловича предлагается вниманию читателей журнала «Страстной бульвар, 10».

 

       Я познакомился с Лобановым в самом начале 20-х годов в Шаляпинской студии. Так случилось, я пришел туда позднее других, ушел — раньше: что-то у меня со студией не склеилось. Возможно, поэтому я не обратил внимания на милого, тихого, интеллигентного юношу. Отношение мое к Андрею Михайловичу той поры осталось каким-то невнятным, непроявленным. Заинтересовал и поразил меня он несколько позже, когда мы вновь оказались вместе — актерами Театра имени В. Ф. Комиссаржевской. Мы работали под руководством В. Г. Сахновского и Н. О. Волконского. Мнения Андрея Михайловича о последнем не знаю, а о Василии Григорьевиче Сахновском он навсегда сохранил благодарную память. Его пленяли широта интересов Сахновского, редкая эрудиция. Для нашего поколения, которое тогда еще не переболело нигилистической болезнью и кичилось «р-р-революционным» отрицанием оставшейся нам в наследство культуры, неожиданными казались убеждения Лобанова:

 — Мы же безграмотные люди, ничем не интересуемся, кроме мастерства и ремесла. А ведь ничто не проходит бесследно.

     И это с тоской говорил молодой актер молодого театра, один из немногих среди нас, окончивших классическую гимназию, знавший языки, много, хотя и беспорядочно читавший! Но был ли Лобанов актером? Формально — да. А по существу — никогда. Этим я вовсе не хочу сказать, что он был плохим актером. Правда, в спектаклях выступал он неровно: то замечательно, то средне, то слабовато. Но неровный актер — это ведь не синоним плохого… Примечательно, здесь другое — когда Лобанов бывал в ударе, он оказывался трудным, коварным партнером: мог неожиданно изменить рисунок роли, краски, приспособления. Тут надо было быть начеку, настраиваясь на волну его свободного импровизационного самочувствия. Но играть в спектаклях Лобанов не любил, отлынивал под разными предлогами, радовался, если его заменяли.

    К Андрею Михайловичу подходили с вопросом:

    — Почему Вы не хотите играть?

    — Не знаю… Очевидно, не люблю, — растерянно отвечал он.

    Несомненная странность Лобанова могла бы родить очень простой совет: если не хочется выходить на сцену, если нет этой потребности, надо, невзирая на несомненный талант, уйти из театра. Конечно, никто ему ничего не говорил, да и смешно, кощунственно, нелепо было бы рекомендовать это актеру, который так репетировал.

      Я неоднократно бывал с ним на репетициях и порой испытывал чувство изумления. Не такие уж, между нами, интересные роли, а как работал Андрей Михайлович! Все мы к концу репетиций выматывались, обливались потом, от усталости вздувались жилы, а он, как будто и не было трехчасовых мучений, легко, непринужденно фантазировал в образе. Режиссер спектакля делал замечания, предлагал повторить, Лобанов, внимательно выслушав, репетировал совершенно по-другому. Когда его хвалили, он в следующий раз все-таки все менял, находя новое, неожиданное. Потом я понял: мощь фантазии, правдивость, моцартианская легкость творчества, свобода и радость импровизационного самочувствия и страх перед фиксацией как умерщвлением живой плоти образа — характерные черты Лобанова как актера. И, думалось, какое раздвоение личности: несомненно, он испытывает неутоляемую актерскую потребность прожить множество жизней, проникнуть в чужие разнообразные судьбы, сделать их своими и не может, не хочет повторяться, ежевечернее копируя самого себя. Нет, не дано ему сто раз умереть в одних и тех же обстоятельствах, пятьсот раз одинаково объясниться в любви.

     Мы проработали с Андреем Михайловичем несколько лет. Потом пути разошлись. На сцене, в ролях я его больше не видел, на репетициях не присутствовал. И только когда завершилась актерская биография Лобанова, и начали один за другим появляться его удивительные спектакли, мне стало ясно — на моих глазах рождался режиссер со специфически режиссерским мышлением и чувством театра.

     Я заостряю на этом внимание, так как глубоко убежден, что и теперь, когда XX век, век режиссерского театра, вступил уже в последнюю четверть, истинно режиссерский талант продолжает оставаться уделом немногих. Режиссура самостоятельным видом художественного творчества осознала себя сравнительно недавно. Это молодая профессия. До сих пор у многих нет твердой убежденности, что это совсем особое, ни на что не похожее дарование.

     Лобанов со дня рождения предназначен был стать режиссером. И почему я сразу не догадался об этом, видя его на репетициях? Но я был тогда молод, был актером, свято убежденным — нет выше счастья, чем играть, играть, играть, играть. Нежелание талантливого человека участвовать в спектаклях мне представлялось странным чудачеством.

     Мне часто доводилось слышать от актеров, занятых в спектаклях Андрея Михайловича, как они ему благодарны, как поразительно интересно с ним работать, как неистово он обнаруживает сущность характера, добирается до истины, до правды, как неистощим. Такие рассказы и прекрасные актерские удачи в его спектаклях породили убеждение, что Андрей Михайлович — актерский режиссер, что сила его — в умении работать с актерами. Это безусловно так. Но это не весь Лобанов.

    Он поразительно ощущал ограниченность пространства сценической площадки и времени, отпущенного на театральное произведение, умел использовать сценическую кубатуру так, что не пропадало ни одного сантиметра, умел уплотнить время. Он никогда не был формалистом, но чувство формы у него было развито идеально. Лобановская художественная интуиция оборачивалась снайперской точностью. Он вел наступление на множестве направлений, блуждал по бесконечным дорогам. Потом все сходилось и возникало искусство.

    Я не уверен, что Андрей Михайлович всегда знал, почему во время репетиций он ставил на стол вазу, почему у него на ковре валяется булавка. Но если они оставались, то становились той конкретностью, без которой невозможен спектакль.

     В молодости творческая натура Лобанова противилась необходимости изо дня в день идентифицировать себя с образом своего героя, он обрел себя, когда получил возможность переживать одновременно множество судеб, давать им жизнь и, отделяя от себя, отходить в сторону, предоставив им возможность независимого от себя существования. А сам уже был с другими людьми, с иными мыслями.

     Для меня Андрей Михайлович — истинный продолжатель Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова. Но, говоря это, я имею в виду не развитие Лобановым идей его великих предтеч, я говорю о нем прежде всего, как о человеке, продолжавшем и утверждавшем новую и важнейшую в театре профессию, профессию режиссера.

     Невзирая на взаимную, смею думать, симпатию, мы с Лобановым не стали друзьями, встречались редко, но всегда охотно беседовали. Он поражал меня искренностью, бесстрашием и, что удивительнее всего, беззаботностью. Меня удивляло, как такой человек, как Андрей Михайлович, не может, не умеет создавать условий для своей работы.

     Он был знаменит, имел успех, знал ему цену, но не делал из этого никаких выводов. В этом смысле он был плохим хозяином своей судьбы. Поэтому в ней изобилуют случайности. Когда-то Рубен Симонов позвал его в свою студию, он поставил там спектакли, составившие ее славу, но это была Симоновская студия. В Театр имени Ермоловой его привел Хмелев. Лобановский период жизни Ермоловского театра, по-моему, единственный, когда ермоловцы были в центре театральной жизни Москвы. Но был ли это его театр?

     Я привел только два примера, ими полна жизнь этого странного, непрактичного человека. Порой я сердился на него за его небрежность к самому себе. Позже понял: судьба Лобанова могла сложиться более удачливо, но тогда было бы другим и его искусство.

 

                   «Страстной бульвар, 10» № 1 за 2020 год.

Память